Да, Томас догадался, о чем думает "моя мисс Бригмор", как он шутливо назвал ее прошлой ночью. Сейчас его и самого беспокоила мысль: не является ли этот неотесанный, бесцеремонный мальчишка, отмеченный его прядью, ответом на молитву, с которой он, Томас так и не обратился к Богу, ибо вообще не любит никого ни о чем просить?
Последние несколько недель Томас ощущал в душе глубокую пустоту, заполнить которую не могла даже Анна. Он понимал, что причина этого не потеря дома, не утрата дорогих ему вещей, не расставание с привычным образом жизни и даже не бегство сына. Просто он потерял самого себя, и эта потеря оставила на нем пятно малодушия и позора. Томас сомневался, что когда-нибудь снова увидит Дика. Но эта мысль не вызывала у него глубокого сожаления. По-настоящему же его приводило в уныние то, что у него нет настоящих друзей.
Когда охота на Дика была в самом разгаре, рядом с ним не оказалось никого, во всяком случае, никого из друзей, а вот чиновники и судейские просто одолели. И только когда в газетах появилось сообщение о том, что Дик Моллен, по всей видимости, скрылся за границей (правда, не говорилось где, потому что этого никто не знал), к нему приехал Пэт Ферье и рассказал, что Дик во Франции. Кто-то из их общих друзей переправил его туда на собственной яхте. Однако Пэт не привез от Дика ни письма, ни устных извинений. Ничего. Томас подумал тогда, что ирония этой ситуации заключается в том, что даже у его сына есть, по крайней мере, двое верных друзей, тогда как у него самого не осталось никого, кроме Анны.
Мужчина бросил взгляд на шагавшего рядом мальчика. Между ними определенно существовало сходство, и оно не ограничивалось только белой прядью. Томас как бы увидел себя в детстве, возможно, волосы у него тогда не были столь черными или глаза такими темными, да и сам он был не так высокомерен. Хотя, надо сказать, происхождение и воспитание давали ему право на высокомерие, поскольку произведен он был на свет в богатой семье. А этот парень родился и рос на ферме, так что трудно было ожидать от него хорошего воспитания.
Мальчик устремил на Томаса пылающий взгляд своих темных глаз, и Томас, почувствовав себя неловко, решил продолжить разговор:
– У твоего отца большая ферма?
– Сто двадцать акров, но он мне не отец. Я называю его папа, но он его отец, – не отрывая глаз от лица Томаса, Дональд указал большим пальцем на младшего брата.
Они замолчали и прошли так еще шагов двадцать, но взгляд Дональда как бы откровенно говорил: "Давай не будем болтать о пустяках, ты же, как и я, все прекрасно знаешь".
Не выдержав завороженного взгляда Дональда, Томас громко крикнул:
– Мисс Бригмор, а что у нас сегодня на ужин?
Женщина резко остановилась, девочки и Мэри последовали ее примеру. Все удивленно уставились на Томаса.
– Суп, ветчина, салат и земляничный пирог, – перечислила мисс Бригмор.
– А мы сможем накормить еще двоих?
У Анны невольно расширились глаза и открылся рот.
– Но как же они пойдут домой, ведь живут-то далеко, за холмами? Их родители будут волноваться.
– Они не будут волноваться, – твердым, решительным тоном произнес Дональд. Похоже, твердость и решительность вообще были присущи его характеру. – Папа раз в неделю отпускает нас на полдня погулять. Мы можем вернуться в любое время до пяти утра, потому что в пять мы встаем на работу.
Мисс Бригмор молчала, посмотрела на братьев, затем на Томаса, который широко улыбнулся ей.
– Вот и ответ на ваш вопрос. Значит, за ужином у нас будет двое гостей.
Анна повернулась, и они снова пошли вперед. Она была бы рада, если бы Томас обрел новый интерес в жизни, но этот парнишка беспокоил ее. Он был слишком сильным, слишком уверенным для своего возраста. Таких она раньше не встречала. Вот младший мальчик нравился ей больше, он гораздо приятнее, ласковее и воспитаннее. Однако он не был сыном Томаса Моллена.
Дональд Радлет родился зимой 1838 года, месяцев через пять после того, как его восемнадцатилетняя мать, Джейн Радлет, вышла замуж.
Джейн Радлет родилась на ферме Вест в поместье Хай-Бэнкс-Холл. Отец ее был скотником, мать – дояркой. После рождения Джейн мать до самой смерти почти не вставала с постели. Грязные руки повивальной бабки занесли ей какую-то внутреннюю инфекцию, которая оказалась неизлечимой. Частая тошнота и понос терзали тело матери, но в таком состоянии она прожила еще двадцать лет.
Джейн была единственным ребенком, она помнила себя уже с трех лет, когда впервые самостоятельно дошла до выгребной ямы и выбросила в нее мусор из корзины. С четырех лет Джейн начала стирать грязные простыни и делала это каждый день вплоть до того момента, когда в возрасте восемнадцати лет и двух месяцев покинула ферму и ушла на другую сторону холмов вместе с Майклом Радлетом.
В тот день Майкл провел ее мимо своей фермы (не позволив даже остановиться и зайти в дом) прямо в церковь, где они и обвенчались, а свидетелями стали жена священника и могильщик. Всю дорогу назад от церкви до фермы Джейн проплакала; рыдала она и в брачную ночь, лежа в холодной пустой постели; слезы наворачивались на глаза и в последующие дни, но уже потому, что она поняла – впервые в жизни ее ждет счастье.
Майкл Радлет был старше жены на восемнадцать лет, его знали как добропорядочного, богобоязненного, трудолюбивого человека, который добился благополучия собственным трудом. Ферма его была хотя и небольшой, но прекрасно ухоженной, для разведения скота использовался буквально каждый клочок холмистой земли. Работал Майкл с рассвета и дотемна, шесть дней в неделю, однако по воскресеньям выполнял только ту работу, без которой не мог обойтись скот, а остальное время читал Библию, как учил его отец. В этот день он отпускал своего единственного работника навестить родных.